1918 год и проблема континуитета в европейской истории (международно-политические аспекты)
1918 год, безусловно, является одной из вех в истории Европы и мира в XX веке[1]. Год окончания Первой мировой и начала полномасштабного развертывания Гражданской войны в России, год революции в Германии и распада Австро-Венгерской империи, год заявки США на роль «глобального арбитра», отражившейся в «14 пунктах» президента В. Вильсона. По недавней оценке британского историка А. Туза, «старая Европа исчезла в период с октября по декабрь 1918 года. Революция смела Габсбургов и Гогенцоллернов, а вместе с ними королевские династии Баварии, Саксонии, Вюртемберга, 11 герцогств, великих герцогств и 7 более мелких княжеств. Мало кто об этом сожалел»[2].
Помимо связанных с ним глобальных и региональных трансформаций, 1918 год, по мнению ряда авторов, привнес радикально новые черты в развитие имевшейся модели (порядка) международных отношений. В одной из наиболее развернутых форм данный тезис был представлен в 2000 г. французским историком Ж.-А. Суту[3]. С его точки зрения, Первая мировая война обозначила собой «разрыв в эволюции европейского порядка» по ряду направлений, что было обусловлено факторами как объективного, так и субъективного порядка. Суту выделял три ключевых изменения. Во-первых, переустройство Европы после 1918 г. на базе «принципа права наций на самоопределение» и распад ряда многонациональных империй. Во-вторых, ставку на резкое ослабление проигравших государств, что противоречило принципам и практикам «европейского концерта», функционировавшего ранее. Наконец, в-третьих, растущую идеологизацию международных отношений, при которой победившие страны Антанты стремились создать новый эталон европейской государственноти в виде либеральных демократий и «национальных государств» по собственному образцу.
Тезисы, сформулированные Суту, послужили отправной точкой для данной статьи. Ее основная цель – определить степень новизны, привнесенной событиями 1918 г., в трансформацию ряда важных международно-политических реалий в Европе: ее политической карты; «баланса сил» на континенте и попыток изменения «правил игры» за счет создания системы «коллективной безопаности»; новой роли войны, приобретшей более «тотальный» характер. Первоначально будут представлены аргументы в пользу тезиса о «разрыве» в европейском порядке в 1918 г., однако затем они будут «релятивизированы» с целью сформулировать более сбалансированную и нюансированную точку зрения. В качестве источников были задействованы как архивные, так и опубликованные официальные документы, дневники, письма и публицистические произведения, характеризующие восприятие событий 1918 г. и его последствий современниками, как находившимися у власти, так и оказывавшими влияние на развитие общественных представлений по важным международно-политическим вопросам.
Развивая тезисы Суту, можно отметить ряд дополнительных фундаментальных трансформаций «европейского порядка», вытекавших из последствий 1918 г.: 1) более радикальный характер геополитических изменений в Центре, Востоке и Юго-Востоке Европы по сравнению с Западом континента; 2) относительное ослабление роли Европы в мире и появление новых «проектов» глобального переустройства (советского и американского); 3) усиление тенденций на «тотализацию» войны. Рассмотрим каждый из этих процессов несколько подробнее.
Идея о радикальном переустройстве геополитического ландшафта в Европе в результате Первой мировой войны и распада империй несколько «затеняет» тот факт, что основная часть подобных трансформаций коснулась Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы, в то время как положение в западной и северной частях континента изменилось в меньшей степени. Несмотря на все значение таких фактов как территориальное расширение Франции (возвращение потерянных ранее частей Эльзаса-Лотарингии), Италии (Южный Тироль, Каринтия, Триест, Истрия), Бельгии (Эйпен-Мальмеди), Дании (Северный Шлезвиг), временную оккупацию левого берега Рейна и установление международного управления в Сааре, по своим масштабам их сложно было сравнить с процессами в Центре, на Востоке и Юго-Востоке континента. Образование целого ряда новых государств (Польша, Чехословакия, Венгрия, Королевство сербов, хорватов и словенцев, Австрия, государства Балтии) и расширение территории уже существовавших (Румыния, Греция) в основе своей были связаны с распадом Австро-Венгерской империи, со стратегическим отступлением Веймарской республики и Советской России, сменивших своих имперских «предшественников», с сокращением территории Болгарии[4].
Последствия подобных геополитических сдвигов для «баланса сил» в Европе были разнообразны. Можно согласиться с британским историком Х. Строном, подчеркивавшим, что целый ряд ключевых элементов послевоенного международного порядка «имел свои истоки не столько в процессе мирного урегулирования в 1919 г., сколько в характере ведения войны в 1914–1918 гг.»[5]. Послевоенный «баланс сил» сложно рассматривать как, главным образом, результат сознательного «конструирования» «творцами Версаля». Скорее (хотя и не только), речь шла о попытках руководства западных держав реализовать свои интересы в условиях слабо контролируемой ситуации, образовавшейся в результате ведения войны и ее малопредсказуемого завершения.
Это отнюдь не отменяло того, что произошедшие после 1918 г. изменения были внушительны. Версальские военные и территориальные ограничения в отношении Германии, ограничившие ее мощь (по крайней мере, в краткосрочной перспективе), вкупе с Революцией и Гражданской войной в России и распадом Австро-Венгрии делали из Франции сильнейшее сухопутное, а из Великобритании – сильнейшее военно-морское государство в Европе. По оценке британского министра иностранных дел Дж. Керзона от декабря 1921 г., «в результате войны осталось лишь две настоящие великие державы в Европе – Франция и мы…»[6].
Образование новых государств на «обломках» Австро-Венгрии и на флангах бывших Германской и Российской империй делало политический ландшафт Европы намного более дробным, чем ранее. Вытекавшие отсюда сложности политической и экономической координации действий новых государств усугублялись многочисленными противоречиями между ними. В результате произошедших изменений была ликвидирована довоенная российско-германская граница, а государства «санитарного кордона» на границах Советского государства, являвшиеся одновременно «тыловыми союзниками» Франции перед лицом Германии, стали барьером между Берлином и Москвой. В существовании подобного барьера, в свою очередь, были заинтересованы Лондон и Париж, рассматривавшие возможность советско-германской «сцепки» как один из худших стратегических сценариев. По словам Керзона в одной из внутренних телеграмм августа 1920 г., в условиях продвижения Красной армии к Варшаве, «комбинация России и Германии» будет «фатальной для надежд на мир и на выполнение Версальского договора»»[7].
После 1918 г. менялся не только «баланс сил» в самой Европе, но и относительное место и значение Старого Света в глобальной мировой политике. По словам Туза, «в результате Великой войны возник новый порядок, который, помимо стычек, происходивших между новыми государствами, и их показного национализма, сулил изменение основ в отношениях между великими державами… Зарождающийся новый порядок во многом был обусловлен невидимым присутствием главного определяющего элемента – новой мощи Соединенных Штатов»[8]. Схожие ощущения присутствовали и среди современников, которым также нередко представлялось, что Первая мировая война – глобальная по размаху, но протекавшая все же преимущественно в Европе, – резко ослабила последнюю и снизила значение европейских проблем на фоне происходивших изменений более фундаментального и безповоротного характера. В феврале 1918 г. Ф. Гийонек, инспектор Банка Франции, близкий к президенту Р. Пуанкаре, записал в своем дневнике: «Англичане и американцы, которые извлекли большую пользу из войны – одни, сконцентрировав свои злополучные и неправедные капиталы, вторые, обогатившись, – весьма очевидно намереваются широко участвовать в восстановлении нашей страны, чье богатство было столь серьезно задето войной. Их цели достаточно явные: как можно больший контроль над нашими делами…»[9]. В октябре того же года У. Уайзман, один из главных резидентов британской Секретной разведывательной службы в США, отмечал схожую тенденцию – «возрастающее осознание того, что после войны останутся лишь две великие державы – Великобритания и США»[10]. Наконец, примечательной была реакция главы Совета народных комиссаров В.И. Ленина на меняющуюся международную ситуацию в речи на VI Чрезвычайном Всероссийском съезде Советов 8 ноября 1918 г., за три дня до подписания Компьенского перемирия: «Товарищи, вот во время последних месяцев, последних недель международное положение стало резко меняться, пока германский империализм не оказался почти разрушенным… Оказалось, что американский империализм подготовился, и Германии был нанесен удар. Наступило совершенно иное положение»[11].
Само появление двух новых концептуальных проектов, предложенных руководителями «неевропейских» держав – Советской Россией и США – также фиксировало (в перспективе) усиление новых векторов международного развития. Примечательна в этом смысле тенденция ряда исследователей говорить о 1917 г. как о начале «холодной войны» в международной истории[12]. При всей дискуссионности подобной точки зрения характерна базовая авторская интенция: Российская Революция и окончание Первой мировой войны воспринимаются не столько как завершение прошлой эпохи, сколько как предвестники новой.
И ленинская и вильсоновская концепция, по крайней мере, на уровне риторики, но отчасти – и практики, настраивали на «разрыв» с прошлой моделью европейского «баланса сил». Последняя воспринималась не столько как вариант «европейского концерта», сколько через призму постоянных войн и конфликтов, связывались ли те с политикой милитаристских и недемократических государств, или империалистических и капиталистических. Вильсоновский проект стремился реформировать существовавший ранее «европейский порядок» за счет признания «права наций на самоопределение» и выстраивания многосторонней системы «коллективной безопасности», не позволившей возродиться довоенной системе союзов, которая, как считалось, почти неизбежно вела к войне. Обобщая выступления президента США в 1916–1917 гг., британский историк Дж. Томпсон писал о том, что «прежде и во главе всего, он настаивал на необходимости создания Лиги наций[13] или “какого-то ясного концерта держав, который сделает практически невозможным, чтобы подобная катастрофа когда-либо обрушилась на нас”. Он призывал одновременно и к сокращению вооружений, и к “новой и более здоровой дипломатии”, которая не выльется в “секретные заседания” и будет основываться на идее о том, что поведением государств “должен управлять тот же высокий кодекс чести, соблюдения которого мы требуем от индивидов”»[14].
Хотя сами формулировки указывали на сближение идей новой международной организации и прошлого «европейского концерта», тем не менее был очевиден и критический запал Вильсона, направленный против реалий международных отношений в Европе перед началом Первой мировой. О том, что система Лиги Наций (пусть и без участия США), а также система региональных соглашений, направленных на кооптацию потенциального агрессора, а не на создание коалиции против него (à la Локарнские соглашения 1925 г.) рассматривались как антитеза довоенной «системе союзов» говорили и британские оценки. Еще в сентябре 1915 г. министр иностранных дел Великобритании либерал Э. Грей писал помощнику президента США полковнику Э. Хаузу, отчасти подлаживаясь под идеи Вильсона: «Не предложил бы президент создать некую Лигу наций, притом, что ее участники возьмут на себя обязательства выступить против любой державы, нарушившей договор … или отказавшейся в случае конфликта следовать другим методам его разрешения, нежели война?»[15] О том, что подобные схемы «коллективной безопасности» воспринимались как отход от прошлого, свидетельствовала и ремарка на заседании Комитета имперской обороны в феврале 1925 г. уже ушедшего с поста главы Форин Офиса Керзона. Выступая тогда против идей о предоставлении Великобританией гарантий безопасности восточных границ Франции и Бельгии, Керзон задавался вопросами: не приведут ли подобные действия Лондона «напрямую к довоенной ситуации, которую мы всегда клеймили как главную причину войны? Сколько раз мы говорили о том, что теория баланса сил была фатальной и стала причиной европейской войны… во многих кругах считают, что Лига Наций должна заменить собой разнообразные союзы, что существовали ранее»[16].
В советской концепции своего рода идеальная модель международного развития также предполагала отсутствие больших войн при нескольких базовых условиях: постепенное создание социалистических республик, которые должны были прийти на смену «империалистическим государствам»; переформатирование политической карты Европы и мира с учетом «права наций на самоопределение»; замена тайной дипломатии капиталистических стран «народной, действительно демократической внешней политикой», как писал первый народный комиссар по иностранным делам РСФСР Л.Д. Троцкий в обращении от 10(23) ноября 1917 г.[17] В целом своеобразная «перекличка» советского и американского проектов при всех их противоречиях была показательной как для ситуации 1917–1918 гг., так и для международного положения позже, уже после 1945 г.: «И у Вильсона, и у Ленина почти полностью отсутствовали преграды для обличения старой модели международных отношений. В основе сходства двух проектов лежало то, что они были выдвинуты силами, не связанными с прежней системой … либо слабо интегрированными в нее…»[18]. Как в декабре 1918 г. говорил Вильсон в узком кругу своих приближенных, сопровождавших его на борту океанского лайнера «Джордж Вашингтон» в Европу, «яд большевизма был с готовностью принят миром, поскольку он был протестом против той системы, по которой работал мир». Президент США полагал, что «наше дело на мирной конференции – сражаться за новый порядок: “в согласии [с другими державами], если получится, не соглашаясь [с ними], если то будет необходимо”»[19].
В качестве еще одного важного новшества, привнесенного в международно-политическую ситуацию Первой мировой, нередко рассматривается растущая «тотализация» войны[20]. Термин «тотальная война», который, как считается, ввел в оборот французский крайне правый политик Л. Додэ в 1916 г.[21], никогда не был политически нейтральным и использовался различными деятелями в собственных целях: самим Додэ – с целью организовать преследование «внутренних врагов» (натурализованных немцев, пацифистов и др.); премьер-министром Франции Ж. Клемансо, автором идеи «интегральной войны», – отчасти со схожим посылом, для доведения войны до победного конца и максимального напряжения внутренних сил; немецким генералом Э. Людендорфом – для снятия ответственности с военного командования и для оправдывания поражения второго Рейха, которое он пытался связать с легендой об «ударе ножом в спину» (Германия-де так и не встала на рельсы подлинно «тотальной войны»)[22]. Тем не менее большинство из современников, говоривших и писавших о «тотальной войне», стремились, среди прочего, подчеркнуть с помощью данного термина новый характер военных действий – они требовали вовлечения ресурсов всего общества и государства; приводили к постепенному «стиранию» граней между фронтом и тылом; сопровождались выраженной жестокостью, которую либеральный XIX в., казалось, либо постепенно отодвигал в прошлое применительно к Европе либо оттеснял на периферию в колонии.
Несмотря на всю роль тех новшеств, которые события окончания Первой мировой войны внесли в международные отношения, представляется уместным несколько релятивизировать степень «разрыва» 1918 г. в их развитии. Уже простая смена хронологических «линз» отчасти заставляет вспомнить фразу о том, что «все новое – хорошо забытое старое». Масштабные трансформации на континенте после 1918 г. отчасти «возвращали» Европу к геополитической и стратегической ситуации XVII–XVIII вв. Восстановление Польского государства на Востоке, которое Ленин не без основания называл не только «буфером между Россией и Германией», но и «опорой всего Версальского договора»[23], отчасти «отменяло» разделы Речи Посполитой, фиксируя к тому же стратегическое отступление нового Российского государства и Германии. Возвращение Францией Эльзаса-Лотарингии и союзная (но все же преимущественно французская) оккупация левого берега Рейна, претензии Парижа на Саар – все это напоминало давний поиск «естесственных границ» и стремление к раздроблению единого Германского государства. Наконец, французская политика «тыловых союзов» по своей базовой логике была схожа с французским же курсом, начиная с XVII в., на поддержание «восточного барьера» (тогда в виде Швеции, Речи Посполитой и Турции): «Первоначально задуманный как “второй фронт” в тылу Габсбургов, с начала XVIII в. “восточный барьер” стал рассматриваться в Париже и как средство сдерживания экспансии на запад России»[24].
Распространявшиеся представления о «тотальной войне», в определенной степени ставшие реакцией на шок насилия и «варварства» Первой мировой, отражали настроения «прекрасной эпохи» конца XIX – начала XX вв., на которую пришлось отсутствие «больших войн» в Европе. Однако реалии Тридцатилетней войны 1618–1648 гг. или Революционных и Наполеоновских войн 1792–1815 гг. серьезно контрастировали с подобным оптимизмом. Неслучайно, что современные исследователи пытаются (хотя и нередко спорно) ставить вопрос о «тотальной войне» и применительно к данным конфликтам[25].
Однако относительный характер «разрыва» 1918 г. заметен не только при сравнении с прошлыми историческими периодами. Любопытно, что оценки Суту в одной из статей 1993 г. несколько отличались от тезиса о «разрыве» в истории «европейского порядка», сформулированного им семью годами позже. Тогда французский историк полагал, что мирные договоры 1919–1920 гг. «одновременно учитывали новый дух вильсонизма (то есть, право народов на самоопределение), но также и традиционные соображения держав, связанные с желанием контролировать Германию и Венгрию, с наследием практик Европы XIX в., в особенности с реализацией общей ответственности Европы в вопросе национальностей. Мир 1919 г. – результат более сложного синтеза, чем об этом нередко говорится»[26]. При этом, как и в случае с идеей о радикальной новизне, привнесенной Первой мировой войны, стоит обратить внимание как на объективные (затруднительность одномоментных «разрывов» в истории), так и на субъективные факторы континуитета (роль ранее накопленного опыта и ностальгии государственных и общественных деятелей, сформировавшихся в прошлые эпохи).
Геополитические и стратегические трансформации и на Западе и на Востоке Европы в немалой степени «сглаживались» ввиду сохранявшихся констант в виде ослабленных, но не потерявших потенциала для восстановления своих позиций Германского и Российского государств. Немецко-американский историк Г. Вайнберг еще в 1969 г. высказывал мысль о том, что Версальское урегулирование, учитывавшее хотя бы отчасти «национальный принцип», отнюдь не во всем было невыгодно для Германии: «… российское поражение открыло путь для переделки карты Юго-Восточной Европы не Россией, но местными силами. Такие результаты, как появление новых стран наподобие Чехословакии или расширение уже существовавших в случае Румынии, означали, что на юге и востоке Германия будет стоять перед лицом новых и относительно слабых государств, а не угрожающе увеличившейся Российской империи»[27].
Объективная ситуация, при которой Германия и Советская Россия, ослабленные в краткосрочной перспективе, но сохранившие экономические, демографические и политические основания для восстановления своей мощи в долгосрочной перспективе, осознавалась рядом западных современников. В феврале 1923 г., вскоре после начала Рурского кризиса – ввода французских и бельгийских войск в Рур, на который пришелся пик попыток Парижа в 1920-е гг. ослабить и расчленить Германию, – один из влиятельных сотрудников Кэ д’Орсэ, глава управления торговых отношений Ж. Сэйду призывал помнить, что «цель, которую мы должны достичь» – восстановление нормальных отношений с Германией: «Недостаток мирного договора как раз и заключался в том, что эти отношения не были восстановлены. Этот договор одновременно является и обременительным [для Германии] и неработающим. Если мы не поспособствуем созданию такого положения дел, при котором Германия, выполняя постановления по репарациям, одновременно даст нам гарантии неповторения агрессии с ее стороны… наши труды пропадут зря». Более того, с точки зрения Сэйду, «существование Польши, в нынешнем виде, с трудом совместимо с ситуацией, когда Германия и Россия восстановят свои силы и мощь»[28].
В еще более очевидной форме подобные идеи были представлены в британской внешней политике, особенно в 1925 г., который был отмечен движением к Локарнским соглашениям. В записке 19 марта тогдашний министр О. Чемберлен ясно писал: «Я верю, что в данный момент в силах Великобритании принести мир в Европу. Для достижения этой цели необходимы две вещи: 1. Мы должны устранить или смягчить французские страхи; 2. Мы должны вернуть Германию обратно в европейский концерт. Обе вещи важны в одинаковой степени. Ни одна из них сама по себе недостаточна, и первая необходима для возможности свершить вторую»[29]. В конечном счете невозможность стабилизации Европы без привлечения Германии была налицо и после намного более очевидного краха рейха в годы Второй мировой войны. Согласно внутренней оценке Госдепартамента США января 1947 г., «пусть и потерпевшая поражение, Германия до сих пор является сердцем Европы»[30].
В этом смысле объективное положение дел (невозможность «тотального» уничтожения потенциала Германии и России и стабилизации Европы без их участия) усиливалось и субъективными факторами – наличием прошлой практики и образца «европейского концерта». Последний оставался притягательным примером для Лондона, особенно для кадровых сотрудников Форин Офиса (в т.ч. Э. Кроу[31]), сформировавшихся в прошлые эпохи и игравших немаловажную роль в обеспечении континуитета британской внешней политики. Еще в марте 1919 г. в Париже премьер-министр Д. Ллойд Джордж подчеркивал необходимость интеграции Германии в послевоенную Европу, опираясь на прецедент 1815 г. А.У. Веллингтон и Р.С. Каслри, доказывал британский премьер, хотя и являлись «злейшими врагами» наполеоновской Франции выступили против намерения Пруссии навязать «тяжелейшие условия» побежденному государству. Вместо разрушения Франции они стремились инкорпорировать державу, «чье присутствие было необходимо для цивилизации и стабильности в Европе» в систему «европейского концерта». Победители 1918 г., намекал Ллойд Джордж, должны последовать этому примеру[32].
Не без влияния сотрудников Форин Офиса все большим адептом идеи «европейского концерта» на протяжении 1925 г. становился и Чемберлен. 21 февраля он признавался, что «был сильно поражен» наблюдением консультанта по историческим вопросам Д. Хедлема-Морли о том, что «первой мыслью Каслри после 1815 г. было восстановление “европейского концерта” и даже самые амбициозные устроители мира в Версале при составлении Устава Лиги Наций оставили пробел, который может быть восполнен лишь новым “европейским концертом”»[33]. После заключения Локарнских соглашений Чемберлен только укрепился в подобных идеях и акцентировал в письмах сестрам от 28 ноября и 26 декабря идею «преемственности британской внешней политики» с начала XIX в.: со своего портрета Каслри должен был видеть, как подписывались Локарнские соглашения в Лондоне, – полагал министр[34].
Хотя Первая мировая война очевидным образом обозначила тренд на усиление позиций США, значение «разрыва» 1918 г. было относительным и в этом отношении. Окончательный отказ Сената США от ратификации Версальского договора и Устава Лиги Наций в марте 1920 г. не только сократил возможности Вашингтона влиять на ситуацию в Европе политическими (хотя и не финансово-экономическими) средствами, но и усилил европоцентристские тенденции в самой международной организации. Критикуя подобную ситуацию, китайский представитель Чао Шинчу говорил на VI сессии Ассамблеи Лиги Наций в 1925 г. о том, что «китайский народ не ощущает руки Лиги на Азиатском континенте»[35].
Амбициозные идеи «коллективной безопасности» также были далеки от полноценной реализации. Чемберлен и его французский коллега А. Бриан говорили на Локарнской конференции в октябре 1925 г. германскому министру иностранных дел Г. Штреземану о том, что обязательства, которые берут на себя члены Лиги Наций в отношении совместных действий против агрессора (ст. 16 Устава), «в общем остались в состоянии моральных обязательств», что они «точно не определены и государства могут толковать их различно, в зависимости от конкретных обстоятельств данного конфликта»[36]. Хотя непосредственной целью Чемберлена и Бриана было получить согласие Штреземана на вступление Германии в Лигу Наций и взятие на себя обязательств по ст. 16, подобные слова, как ни странно, были недалеки от реальности.
Таким образом, несмотря на все значение вильсоновского и ленинского «проектов», реализация и того другого на практике после 1918 г. – в условиях изоляционизма Соединенных Штатов и слабости Советского государства – была далека от масштабных замыслов их создателей. Скорее, «отступничество» США, которое в мае 1925 г. клеймил британский бригадный генерад Дж. Морган, бывший член Союзной контрольной комиссии в Германии[37], воспринималось как шаг к серьезной трансформации изначальных замыслов 1918–1919 гг. В меморандуме от 26 февраля 1925 г. по проблеме европейской безопасности Чемберлен подчеркивал: «После Наполеоновских войн первой задачей британских государственных деятелей было восстановить Европу посредством концерта великих держав и создать для Франции место в этой системе. Государственные деятели, собравшиеся в Версале, предприняли более амбициозную попытку. Они пытались заменить концерт европейских держав мировым союзом. К сожалению, их схема изначально была искажена из-за ухода Соединенных Штатов и отсутствия России»[38].
В этом отношении недавний тезис американского историка П.О. Корса о том, что история международных отношений в Европе в 1919–1932 гг. во многом являлась попыткой создания преимущественно англо-американского трансатлантического порядка для урегулирования континентальных проблем на базе франко-германского примирения (автор делает очевидные отсылки на похожий сценарий после 1945 г.), представляется дискуссионым[39]. Можно согласиться с теми исследователями, которые отмечают, что «англо-американские отношения в тот период еще не носили характера стратегического партнерства»[40], а также выражают скепсис относительно масштаба обязательств применительно к Европе, которые готовы были взять на себя Вашингтон и Лондон, – это ослабляло потенциал стабильности предполагаемой «евро-атлантической системы»[41]. Да и с точки зрения Чемберлена и британского посла в США в 1924–1929 гг. Э. Говарда, «локарнский концерт» Лондона, Парижа и Берлина, скорее, должен был выступить не европейским «ответвлением» трансатлантического порядка, а «балансиром» нараставшей мощи США в руках Великобритании. Последняя за счет спокойствия в Европе стремилась, среди прочего, укрепить и иной инструмент своего влияния – взаимодействие с империей и доминионами[42].
Анализ обозначенного Первой мировой тренда на «тотализацию» войны также заставляет акцентировать относительный характер «разрыва» 1918 г. Окончание Первой мировой нередко рассматривалось многими современниками, скорее, как своеобразная «цезура», пауза, оборвавшая путь к Европе без войн, который необходимо было продолжить. По оценке британского историка Р. Овери, «возможность тотальной войны колоссальным образом повышала потенциальные ставки в будущем конфликте. После 1918 г. нередко считалось, что сама перспектива тотальной войны будет оказывать сдерживающий эффект на любое государство, её замыслившее»[43].
Новизна, которая была привнесена Первой мировой войной в дискуссии о «тотальной войне», носила относительный, а не абсолютный характер. Это проявлялось на трех основных уровнях. Во‑первых, на уровне концепций: не говоря уже о приведенных выше примерах жестоких войн прошлого периода, один из ключевых образов «тотальной войны» – авиационные налеты, «размывавшие» границы между тылом и фронтом – присутствовал и до 1914 г., в т.ч. в известных произведениях Г. Уэллса «Война в воздухе» (1908) и «Освобожденный мир» (1913). И значительно позже, в 1966 г., бывший премьер-министр Г. Макмиллан акцентировал эту грань восприятия, подчеркивая, что «в 1938 г. мы думали о войне в воздухе примерно так же, как люди думают сегодня об атомной войне». Комментируя этот отрывок из мемуаров Макмиллана, британский историк Д. Рейнольдс отмечал: «Это не было лишь массовой паранойей, которую стимулировали Г. Уэллс, Бертран Рассел [выступавший с пацифистских позиций и подчеркивавший разрушительность новых средств ведения войны. – И.М.] и другие. В октябре 1936 г. объединенный подкомитет по планированию Комитета начальников штабов считал, что в первые 24 часа после начала нападения на Лондон с воздуха количеств потерь составит ок. 20 000 чел., а через неделю – ок. 150 000»[44].
Во-вторых, дискурс и идеи «тотальной войны» контрастировали с реальной практикой на протяжении большей части межвоенного периода (а во многом – и до июня 1941 г.). В 1920–1930-е гг. военные руководители ведущих держав почти всегда держали вариант «тотальной войны» в голове как потенциальный сценарий в случае столкновения с примерно равным противником, а, скорее, – в случае конфликта враждебных коалиций. Однако реальные образцы главных эвентуальных конфликтов, особенно в 1920-е гг., были иными: для Великобритании – «малые войны» в колониях, морская война с Японией или воздушная война с потенциальным европейским гегемоном; для Франции – относительно легкое наступление на территорию ослабленной Германии (до 1929 г.), а затем оборона против нее с опорой на «линию Мажино»; для Германии – оборона против Франции и Польши, а после перевооружения вермахта – подготовка к «тотальной войне», но с надеждой на возможный успех «блицкригов»; для СССР – оборона против широкой коалиции лимитрофов, пользовавшихся военно-технической поддержки со стороны Великобритании и Франции. «Тотальная война» задавала эталон конфликта великих держав (особенно для Москвы и Парижа), однако не была единственным вариантом его развития[45].
Наконец, в-третьих, оторванность тезиса о «тотальной войне» от реальной ситуации на протяжении большей части межвоенного периода была связана лишь с постепенным укоренением ключевых элементов, своего рода «триптиха» «тотальной войны» – технологий (хотя их это касалось в меньшей степени), тотальных (тоталитарных) идеологий, тотальных (тоталитарных) государств[46]. Если Первая мировая война ускорила развитие военных технологий и техники (хотя появление атомной бомбы выведет их разрушительность на кардинально новый уровень), способствовав дальнейшей «тотализации» войны, то в отношении идеологий и государств доминирующей после 1918 г., скорее, была идея возврата к довоенному либеральному порядку при сокращении вмешательства государства в экономику, восстановления демократических порядков и реалий «прекрасной эпохи»[47]. Безусловно, появление и усиление фашизма и нацизма, многочисленными нитями связанных с «наследием» Первой мировой, указывало на немаловажные изменения, однако, как и в других случаях, речь шла о процессе нараставшей «тотализации», а не об одномоментном «рождении» «тотальной войны» в 1914–1918 гг.
Таким образом, анализ тезиса о «разрыве» 1918 г. в истории Европы и «европейского порядка» демонстрирует его амбивалентность. Такие факторы как радикальная «перекройка» геополитической карты Европы с учетом принципа «права наций на самоопределение» (прежде всего, в Центре, на Востоке и Юго-Востоке); временное ослабление Германии и России; тренд на увеличение мощи США; появление концепций, призывавших к серьезной идейной и практической трансформации международных отношений (ленинизм и вильсонизм); общий тренд на углубление идеологических противоречий в мировой политике; усиление процессов «тотализации» войны, – все они указывали на серьезное значение 1918 г. как рубежа в развитии ряда важных международно-политических процессов. Вместе с тем сохранявшаяся мощь Германского и Советского государств, невозможность стабилизации Европы без их участия; притягательность идей восстановления «европейского концерта»; изоляционизм США и слабая степень реализации вильсоновского и ленинского проектов; относительный характер реализации на практике идей «тотальной войны», имевших к тому же свои концептуальные истоки в прошлом, – все эти факторы указывают на элементы континуитета и нацеливают, скорее, на то, чтобы вписать «разрыв» 1918 г. в более широкие исторические процессы и тренды, не абсолютизируя привнесенную Первой мировой войной новизну.
В этом отношении, как представляется, специфика истории международных отношений в Европе в межвоенный период, на который пришелся «один из самых сложных отрезков в истории развития человеческой цивилизации»[48], может быть лучше понята не столько в свете идеи о «разрыве» 1918 г., сколько тезиса о конфликтном и противоречивом сочетании тенденций «старого» и «нового». В 1920‑1930-е гг. Европа оказалась словно зажата в тисках прошлых и новообразовавшихся противоречий, накладывавшихся друг на друга. Так, стремление вернуться к былому либеральному экономическому порядку на континенте наталкивалось на новые политические границы и противоречия, связанные с частичным, но применением «права наций на самоопределение». Различные проявления «наследия» прошлого – в т.ч. этническая «чересполосица» и наличие значительных национальных меньшинств по разные стороны от новых границ – в свою очередь, вносили свой вклад в ослабление новых государств и давали повод для возможного внешнего вмешательства в их дела (в своеобразном духе нового «европейского концерта»). Показательно, что если либерал Дж.М. Кейнс критиковал Версальский мирный договор за предполагаемую чрезмерную жестокость в отношении Германии и создание препятствий для восстановления европейской экономики на былых либеральных началах[49], то французский крайне правый публицист Ж. Бенвиль, напротив, считал договор «слишком мягким при всей его жестокости»[50]. «Разрыв» 1918 г. оказался недостаточно радикальным ни для возвращения Европы к прошлым порядкам, ни для создания принципиально новой модели.
[1] Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ, проект «От интервенции к признанию: “русская” политика Французской Республики в 1917–1924 гг.» №18-09-00498 А.
[2] Туз А. Всемирный потоп. Великая война и переустройство мирового порядка, 1916–1931 годы [2014]. М., 2017. С. 299.
[3] Soutou G.-H. La Première Guerre mondiale: une rupture dans l’évolution de l’ordre européen // Politique étrangère. 2000. Vol. 65. No. 3. P. 841–853.
[4] Среди новейших работ по послевоенному урегулированию см.: Народы Габсбургской монархии в 1914–1920 гг.: От национальных движений к созданию национальных государств / Отв. ред. М. Волос, Г.Д. Шкундин. Т. 1. М., 2012; Пресняков А.З. Проблема мирного урегулирования на территории бывшей Австро-Венгрии: роль великих держав (1918‑1921 гг.). Дисс. … канд. ист. наук. М., 2014; Sharp A. Versailles 1919: A Centennial Perspective. London, 2018.
[5] Strachan H. The First World War as a Global War // First World War Studies. 2010. Vol. 1. No. 1. P. 12.
[6] Цит. по: Sharp A. Anglo-French Relations from Versailles to Locarno, 1919–1925: The Quest for Security // Anglo-French Relations in the Twentieth Century: Rivalry and Cooperation / Ed. by A. Sharp, G. Stone. London, 2000. P. 120.
[7] Curzon to Derby, 13 August 1920 (in C.P. 1775) // The National Archives of Great Britain (TNA), Cabinet Office (CAB) 24/110. Fol. 388.
[8] Туз А. Указ. соч. С. 22.
[9] Note de Guionic, 18 février 1918 // Bibliothèque nationale de France, Département des manuscrits, Nouvelles acquisitions françaises 16055 (Papiers Poincaré).
[10] Цит. по: Reynolds D., Dimbleby D. An Ocean Apart: The Relationship between Britain and America in the Twentieth Century. N.Y., 1988. P. 85.
[11] Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 37. Изд. 5-е. М., 1969. С. 156.
[12] См., к примеру: Дэвис Д., Трани Ю. Первая холодная война. М., 2002; Carley M.J. Silent Conflict: A Hidden History of Early Soviet–Western Relations. Lanham, 2014.
[13] Написание «Лига наций» дается при наличии такового в тексте источника. Международная организация дается в написании «Лига Наций».
[14] Thompson J.A. Wilsonianism: the Dynamics of Conflicted Concept // International Affairs. 2010. Vol. 86. No. 1. P. 32.
[15] Цит. по: Renwick R. Fighting with Allies: America and Britain in Peace and War. London, 1996. P. 13.
[16] Committee of Imperial Defence, Draft Minutes of the 196th Meeting, 19 February 1925 // TNA, CAB 24/172. Fol. 69.
[17] Цит. по: Остапенко А.И. Идея мировой революции и формирование Народного комиссариата по иностранным делам РСФСР в конце 1917 – начале 1918 г. // Преподавание истории и обществознания в школе. 2017. №7. С. 9.
[18] Романова Е.В. Планы держав-победительниц и мировые реалии // Первая мировая война и судьбы европейской цивилизации / Под ред. Л.С. Белоусова, А.С. Маныкина. М., 2014. С. 449.
[19] Запись была сделана 10 декабря 1918 г. И. Боуменом, членом группы «Инквайри» – «мозгового центра» при администрации Вильсона. Цит. по: Smith L.V. Sovereignty at the Paris Peace Conference of 1919. Oxford, 2018. P. 184.
[20] См., к примеру: Нагорная О.С. Военный плен Первой мировой на Восточном фронте: традиции «прекрасной эпохи» и тенденции «тотальной войны» // Вестник РУДН. Серия «История России». 2011. № 1. С. 122–134.
[21] Daudet L. Une guerre totale: eux ou nous // Action Française, 11 mars 1916.
[22] Saint-Amour P.K. On the Partiality of Total War // Critical Inquiry. 2014. Vol. 40. No. 2. P. 420–449.
[23] Из доклада В.И. Ленина «Политический отчет ЦК РКП(б)» на IX партконференции РКП(б), 22 сентября 1920 г. // Политбюро ЦК РКП(б) – ВКП(б) и Коминтерн: 1919–1943 гг. Документы / Отв. ред. Г.М. Адибеков. М., 2004. С. 63.
[24] Медяков А.С. История международных отношений в Новое время. М., 2007. С. 58.
[25] Bell D.A. The First Total War: Napoleon’s Europe and the Birth of Warfare as We Know it. N.Y., 2007; Wilson P.H. Was the Thirty Years War a “Total War”? // Civilians and War in Europe 1640–1815 / Ed. by E. Rosenhaft, E. Charters, H. Smith. Liverpool, 2012. P. 21–35.
[26] Soutou G.-H. Les grandes puissances et la question des nationalités en Europe centrale et orientale pendant et après la Première Guerre mondiale: actualité ou passé? // Politique étrangère. 1993. Vol. 58. No. 3. P. 704.
[27] Weinberg G. The Defeat of Germany in 1918 and the European Balance of Power // Central European History. 1969. Vol. 2. No. 3. P. 254.
[28] Note de Seydoux, 16 février 1923 // Documents diplomatiques français. 1923. T. 1. Bruxelles, 2010. P. 247.
[29] Цит. по: Grayson R. Austen Chamberlain and the Commitment to Europe: British Foreign Policy, 1924–29. London, 1997. P. 45.
[30] Цит. по: Jackson S. Prologue to the Marshall Plan: The Origins of the American Commitment for a European Recovery Program // The Journal of American History. 1979. Vol. 65. No. 4. P. 1060.
[31] Dunn J.S. The Crowe Memorandum: Sir Eyre Crowe and Foreign Office Perceptions of Germany, 1918–1925. Cambridge, 2013.
[32] Cohrs P.O. The Unfinished Peace after World War I: America, Britain and Stabilisation of Europe, 1919–1932. Cambridge, 2008. P. 42.
[33] Цит. по: Grayson R. Op. cit. P. 40.
[34] The Austen Chamberlain Diary Letters: The Correspondence of Sir Austen Chamberlain with His Sisters Hilda and Ida, 1916–1937 / Ed. by R.C. Self. Cambridge, 1995. P. 271. Ранее, на Локарнской конференции, соглашения были лишь парафированы.
[35] Цит. по: Илюхина Р.М. Лига Наций 1919–1934. М., 1982. С. 176.
[36] Локарнская конференция 1925 г. Документы. М., 1959. С. 236, 300.
[37] Речь шла о его выступлении 4 мая 1925 г. в Европейском центре Карнеги в Париже. Опубл. в: Morgan J.H. Le problème de la sécurité // Revue des deux mondes. 15 Juin 1925. P. 891.
[38] C.P. 122 (25), Memo by Chamberlain, 26 February 1925 // TNA, CAB 24/172. Fol. 123.
[39] Cohrs P.O. Op. cit.
[40] Романова Е.В. Первая мировая война и трансформация системы международных отношений // Вестник Московского университета. Сер. 25: Международные отношения и мировая политика. 2014. №4. С. 27.
[41] Steiner Z. [Review] // The English Historical Review. 2007. Vol. 122. No. 498. P. 1061.
[42] Johnson G. Austen Chamberlain and Britain’s Relations with France, 1924–1929 // Diplomacy & Statecraft. 2006. Vol. 17. No. 4. P. 753–769.
[43] Overy R.J. Air Power and the Origins of Deterrence Theory before 1939 // Journal of Strategic Studies. 1992. Vol. 15. No. 1. P. 75.
[44] Reynolds D. Churchill’s Writing of History: Appeasement, Autobiography and The Gathering Storm // Transactions of the Royal Historical Society. 6th Ser. Vol. 11. Cambridge, 2001. P. 234.
[45] Магадеев И.Э. Уроки «Великой войны»: новые стратегические реалии в оценках военного руководства европейских держав в 1920-е гг. // Первая мировая война и судьбы европейской цивилизации. С. 497–526.
[46] Магадеев И.Э. Динамика тотализации войн в истории ХХ столетия // Феномен мировых войн в истории ХХ века: материалы Всероссийской научно-теоретической конференции (г. Воронеж, 11–12 мая 2017 г.) / Отв. ред. А. А. Богдашкин. Воронеж, 2017. С. 5–18.
[47] Boyce R. The Great Interwar Crisis and the Collapse of Globalization. Basingstoke, 2009.
[48] Маныкин А.С. Системность в международных отношениях: содержание, причины формирования и этапы развития // Введение в теорию международных отношений / Отв. ред. А.С. Маныкин. М., 2001. С. 37.
[49] Кейнс Дж.М. Экономические последствия Версальского мирного договора [1919]. М., 1922.
[50] Bainville J. Les conséquences politiques de la paix. Paris, 1920. P. 24.
(c) 2020 Исторические Исследования
Это произведение доступно по лицензии Creative Commons «Attribution-NonCommercial-NoDerivatives» («Атрибуция — Некоммерческое использование — Без производных произведений») 4.0 Всемирная.
 | ISSN: 2410-4671 Свидетельство о регистрации СМИ: Эл № ФС77-55611 от 9 октября 2013 г. |