• Главная
• О журнале
• Объявления
• Текущий выпуск
• Архивы
• Поиск

Скудельницы древнего Новгорода (к вопросу об особенностях древнерусского погребального обряда в чрезвычайных ситуациях)

Изучение погребений является одним из традиционных и ведущих направлений в исторических и археологических исследованиях древней Руси. Однако еще остаются «белые пятна», в частности особенности погребального обряда в условиях чрезвычайных ситуаций, сопровождавшихся массовой гибелью населения. В разных источниках содержится информация о том, что в XIII - начале XVII вв. в Новгороде, Смоленске, Торжке, Пскове, Москве и Можайске для массовых захоронений устраивали скудельницы (скудельни). Первым к изучению древнерусских скудельниц обратился известный этнограф и археолог XIX в. И.М. Снегирев[1]. Следующее целевое исследование появилось только в конце ХХ в. и было посвящено псковским скудельницам[2]. Изучением скудельниц древнего Новгорода специально никто не занимался, поэтому о них сложилось довольно поверхностное представление[3]. Предметом данного исследования является комплекс проблем, связанных с новгородскими скудельницами: их назначение, конструкция, особенности местоположения, причины, обстоятельства и время появления.

В «северном» великорусском наречии «старинным» словом «скудельница» называлось «кладбище, общее место погребения.., общая могила, во время мора или общая вне святой земли (вне кладбища, где погребают самоубийц, опойц, утопленников, поднятые трупы странников.., часовня при этой могиле.., упокойный дом, при сторожке, на кладбище, где кладут временно покойников»[4]. В историографии также преобладает мнение, согласно которому древнерусские скудельницы в целом и новгородские, в частности, являлись «случайными», эпизодически устраиваемыми погребальными сооружениями в виде «общих ям» («общих гробниц») или кладбищ, где совершались массовые захоронения людей, погибших во время голодных моров, моровых поветрий и других чрезвычайных ситуаций[5]. На общем фоне выделяется предположение Р.Г. Скрынникова, определившего новгородские скудельницы как места, «куда в дни мора на время со всей округи собирали мертвые тела», которые «при первой возможности… отпевали и предавали земле за городом»[6].

Чтобы понять истинное назначение скудельниц, необходимо рассмотреть их размеры и конструктивные особенности.

Приблизительные размеры скудельниц можно установить на основе сведений об их вместимости. В начале 30-х годов XIII в. во время голодного мора, длившегося по данным разных летописцев «по два» или «по четыре лета», в Смоленске «сътвориша 4 скуделници», в которых было собрано: «в дву 16000 (по другим сведениям 17000 или 36000. - А.С.), а в третьей 7000, а в четвертой 9000» погибших[7]. В тот же голодный мор в одну из новгородских скудельниц свезли «полчетверты тысячи» мертвых тел, а в другую сложили «числом 3000 и 30»[8]. По всей вероятности, для того, чтобы максимально использовать внутреннее пространство скудельниц, «телеса мертвых», складывали в штабеля, о чем свидетельствуют летописные ремарки: скудельницу «наполни до верха», скудельницы «бысть полны», скудельницу «наметаша полну»[9].

Для выяснения их конструкции решающее значение имеет свидетельство летописцев о том, что в начале XIII в. скудельницы «ставили»: например, «поставиша скудельницю»[10]. Исходя из данного факта, можно предположить, что изначально скудельницы не являлись могильными ямами, поскольку о ямах нельзя сказать, что их «ставят», скорее, «копают (выкапывают)» или «роют (вырывают)». Вместе с тем глагол «ставить» в древнерусской лексике подразумевал строительство наземных построек и сооружений - каменных церквей, фортификаций, а также дворов[11]. Кроме того, могильные ямы не принято заполнять мертвыми телами «до верха».

Таким образом, древнейшие скудельницы, вероятнее всего, представляли собой большие наземные сооружения. При этом скудельницы, в которые свозили сотни трупов, не могли быть домами, имевшими срубную конструкцию, потому что размеры самого большого жилого двухкамерного сруба, открытого на эталонном для новгородской археологии Неревском раскопе, составляли 9 х 14 м или 126 кв. м, а «сараи», то есть хозяйственные помещения, которые, как предположил Р.Г. Скрынников, использовали в качестве скудельниц, были и того меньше: их площадь не превышала 20-25 кв. м[12] .

Однако Р.Г. Скрынников высказал блестящую догадку о том, что новгородские скудельницы представляли собой «загородки»[13]. Из материалов археологических исследований следует, что наибольшее распространение в Новгороде в XI-XV вв. получили дворовые ограды в виде частоколов, которые как раз «ставили»[14]. Скорее всего, конструктивно ограждения скудельниц и дворов ничем не отличались, но, может быть, первые имели бóльшую высоту. Летописная фраза о том, что скудельницу «наполни до верха», по всей вероятности, означает, что мертвые тела складывали до верха загородки.

В данной связи совершенно иной смысл получает сюжет из сочинения Альбрехта Шлихтинга о бесчинствах Ивана Грозного в Новгороде: «Обычным родом казни у него был тогда следующий: он приказывал оградить частоколом обширное место, поручал привести туда огромную толпу знатных лиц и купцов, которых знал за выдающихся, садился на коня с копьем в руке и, пришпорив коня, пронзал копьем отдельных лиц, а сын его смотрел на эту забаву и одинаково занимался той же игрой»[15]. Вероятно, стремясь показать жестокий и необузданный нрав «тирана», Альбрехт Шлихтинг умышленно или вследствие непонимания иностранцем местных реалий, исказил бытовой факт - существование в Новгороде места, куда свозили тела людей, но не убитых на потеху Ивану Грозному, а погибших от голода, начавшегося в Новгороде в результате опричного погрома. Этим местом могла быть скудельница, наличие которой в то время в Новгороде подтверждается летописным известием. Свидетельство Альбрехта Шлихтинга по сути представляет собой дополнительный аргумент в пользу трактовки скудельниц как огороженного частоколом участка.

Таким образом, изначально скудельницы, как и предполагал Р.Г. Скрынников, действительно представляли собой временные морги (мертвецкие, покойницкие).

Однако в XV-XVII вв. терминология, относящаяся к устройству скудельниц, существенно изменилась: в это время скудельницы уже не «ставят», их копают и в них погребают: например, в 1466 г. в Пскове «скудельницы ископаша, и полагаху мертвыя»[16]; в 1553 г. в Пскове скудельницу «покопаша»[17]; прославившийся как «нищих и безродных погребатель» преподобный Даниил Переяславский († 7 апреля 1540 г.) «на рамена своя усопших странных, на распутиях поверженных телеса взимая, со псалмопением в скудельнице погребал»[18]; в Новгороде в 1570-1572 гг. «погребли в скуделницы», «отпевали над скуделницею», «загребли скуделницю»[19]. В начале 70-х годов XVI в. при ликвидации последствий эпидемии чумы по словам Генриха Штадена «в поле вокруг Москвы были вырыты большие ямы, и трупы сбрасывали туда»[20]. По свидетельству Исаака Массы тех, кто погиб в Москве во время голода 1601-1603 гг., «погребоша в трех скудельницах», а для этого «каждодневно собирали множество мертвых и свозили их в ямы, вырытые за городом в поле, и сваливали их туда, как мусор, подобно тому, как здесь в деревнях опрокидывают в навозные ямы телеги с соломой и навозом, и когда эти ямы наполнялись, их покрывали землей и рыли новые»[21]. Об этом же сообщал Жак Маржерет: «…в городе Москве умерли от голода более 120 тыс. человек; они были похоронены в трех назначенных для этого местах за городом»[22].

Таким образом, со временем «скудельницами» стали называть не наземные загородки-мертвецкие, а могильные ямы. Их форма неизвестна, но в некоторых случаях скудельницы-ямы могли представлять собой траншею: например, в пожаре, произошедшем в 30-х годах XVI в., в результате которого в тюрьме на Софийской стороне сгорело 145 арестантов («сто и полпятадесять человек»), «боголюбивыи архиепископ Макарии повеле ископати ров у святаго архангила Гаврила, конец Фревковы улицы… и погребоша их»[23].

Вместимость скудельниц-могил сопоставима со скудельницами-мертвецкими: в Пскове во время мора 1521-1522 гг. «в одну скуделницу людеи положиша 10000 и полторы тысящи»[24];

в 1553 г. в Пскове «с седмаго четверга октября до 7 числа положиша в скудельницу 4000 9-сот и покопаша, и после того в месяц и в 3 дни ноября до 9 числа положиша в новую скуделницу 2000 и 7-сот и покопаша.., и в год положили в скуделницах 25.000 (полтретьядцать тысячь)»[25];

в голодный мор и поветрие 1570-1572 гг. в одну из скудельниц у церкви Рождества Христова в Новгороде свезли 10000 мертвых тел[26];

в «большие ямы» во время того же бедствия в Москве «сбрасывали… по 200, по 300, 400, 500 штук в одну кучу»[27];

в голод 1601-1603 гг. в Москве в трех скудельницах похоронили 127000 «гладных», то есть умерших от голода[28].

В местоположении новгородских скудельниц прослеживается определенная закономерность. Только однажды в 20-х годах XV в. скудельницу-могилу выкопали в детинце «за святою Софеею (у святей Софии, в святеи Софеи)», «за олтарем»[29]. Все остальные скудельницы располагались за пределами городской застройки: у церкви св. Апостолов в конце Прусской улицы, на поле в конце Чудинцевой и Легощей (Людогощей) улиц в районе Николаевского монастыря, вблизи церкви Рождества Христова на Красном поле[30]. По всей вероятности, это делалось для того, «чтобы тление от множества трупов не заражало воздуха»[31]. Такая опасность была вполне реальна: так, Джером Горсей утверждал, что многие жители «городов и деревень», переселенные по приказу Ивана Грозного в Новгород с целью восполнить убыль населения в результате голодного мора и эпидемии, разразившимися в начале 70-х годов XVI в., «умерли от чумы, зараженные воздухом города, в который они попали»[32];

по свидетельству Авраамия Палицына, «аще бы не царским повелением» Бориса Годунова не очистили Москву от трупов «гладных» во время голода 1601-1603 гг., «но всяко бы от смрада мертвости… возсмердился бы град царьствующий, и негладныя от духу вси бы измирали»[33];

по мнению современников чума 1770 г. в Москве усилилась «до ужасающих размеров» вследствие того, что «вонь от разлагающихся трупов много способствовала распространению чумы»[34].

Очевидно, трупы, свезенные в скудельницы-покойницкие, в дальнейшем подлежали захоронению, так как в противном случае устройство таких сооружений теряло всякий смысл. Поэтому еще одним обязательным условием при выборе места для скудельниц, видимо, была их близость к месту будущего погребения.

Выбор места для скудельниц, поставленных в начале 30-х годов XIII в., не был случайным. Одна из них находилась вблизи церкви «святых Апостол, в яме , на Прускои улице»[35]. По всей вероятности, именно эта «яма» упоминается в писцовых книгах конца XVI в.[36] При этом в одних изданиях слово «яма» напечатано с прописной буквы, то есть оно трактовалось буквально - как «впадина», «провал», «всякое углубленье» в земле[37], а в других - с заглавной. В таком варианте под «Ямой», очевидно, подразумевался топоним - название местности. Обычно природные урочища называли по характерным для них признакам. Топоним «Яма» и сменивший ее впоследствии сходный по смыслу топоним «Пропасти» однозначно указывают на существование в районе церкви св. Апостолов углубления, впадины, что подтверждается наблюдениями за современным рельефом и археологическими наблюдениями[38]. Выяснить естественную или искусственной природу новгородской «Ямы» может помочь ее сравнение с местностью «Ямки» на окраине Коломны, упоминаемой в жалованной грамоте Ивана IV коломенскому епископу (1538 г.): коломенские «Ямки» представляли собой «район добычи глины», где находились «огромные ямы (традиционное место получения гончарного сырья)»[39]. В Новгороде также были глиняные карьеры, называвшиеся «ямами глиняными», «глинищами» или просто «ямами»[40]. В Москве между улицами Маросейкой и Солянкой стояла церковь Преображения Господня, что «на Глинищах»[41].

Существование в Новгороде ям, образовавшихся в результате добычи глины, косвенно доказывается наличием в непосредственной близости от «Ямы» урочищ «Лужа (Лужище)» на Добрыне улице и «Озерко» на соседней с ней Прусской улице[42]. Происхождение названий этих топонимов становится понятным, если обратиться к материалам исследований новгородского гончарства. В окрестностях Новгорода существовало древнее поселение гончаров, располагавшееся в устье реки Пидьбы, где они обосновались еще в X - начале XII вв. и продолжали свою деятельность до 1815 г. На ситуационном плане этого селища, раскопанном в 50-х годах ХХ в., в нескольких метрах от берега Волхова обозначен пруд[43]. Исследователь древнерусского гончарства А.А. Бобринский предположил, что этот водоем представлял собой «старый» глиняный карьер, затопленный грунтовыми водами[44]. Вполне вероятно, что названия новгородских топонимов «Лужище» и «Озерко» происходят от искусственных водоемов, образовавшихся, как и пруд на Пидьбе, в результате естественного затопления поверхностными и грунтовыми водами глиняных ям-карьеров.

Традиционный характер разработок глины на периферии Софийской стороны подтверждается указом конца XVI в., в котором повелевалось новгородским «приказным людем и всем черным людем глины не копати» вокруг вала Окольного города «на рву», чтобы «дороги и рву не портити»[45]. Прямое доказательство существования карьеров по добыче глины на северо-западной окраине Неревского конца Новгорода содержится в росписи 1693 г.: «Сад Духова монастыря, что остался от дачи стрелецких дворовых мест стольника и полковника Мирона Баишева, мерою сад в длину от Вяжицкого огорода до глинных ям 50 сажен, в другом конце поперег, через ямы, 25 сажен»[46]. Возможно, одна из таких ям была зафиксирована С.Н. Орловым при археологических наблюдениях за земляными работам между улицами Некрасова и Лермонтова, где в современном рельефе прослеживалось «значительное чашеобразное понижение площадью около 1,0 га (100 х 90 м)» и глубиной около 2 м, представлявшее собой «следы котлована от кирпичного и керамического производства, которое здесь было, судя по размерам кирпича, в XV-XVI вв., а по керамике - и раньше»[47]. Еще один древний «котлован» С.Н. Орлов зафиксировал в районе церкви св. Апостолов между древними Прусской и Чудинцевой улицами[48], то есть в том районе, где по летописным сведениям располагались скудельницы.

Этнографическими исследованиями установлено, что вплоть до XIX-ХХ вв. особенностью домашнего и промышленного производства керамической посуды в России было использование залежей глины «в непосредственной близости от места производства»[49]. Качественное глиняное сырье у новгородских гончаров залегало под ногами, так как культурные отложения на большей части древнего Новгорода подстилает мощный глиняный материковый слой. Видимо, центром глиняных разработок, где новгородцы издревле добывали глину для своих хозяйственных и производственных нужд, была местность в конце Чудинцевой и Легощей улиц, впоследствии названная «Ямой».

Таким образом, выбор участка для устройства скудельниц в урочище «Яма» мог быть обусловлен имевшимися здесь ямами, которые в начале XIII в. были использованы для захоронения тел погибших от голода новгородцев, предварительно свезенных в поставленные поблизости скудельницы. Это было особенно важно, учитывая физическое состояние, а также малочисленность тех, кому посчастливилось пережить голод.

Анализ летописных сведений убеждает в том, что скудельницы устраивали при ликвидации последствий таких чрезвычайных ситуаций как голод и эпидемия. Однако массовая гибель людей в результате таких бедствий не всегда была обязательным условием для учреждения скудельниц. Например, при опричном погроме Новгорода в 1570 г. было схвачено «игуменов и черных попов и диаконов и соборных старцев, изо всех Новгородских монастырей... числом до пятисот человек… и болши, и всех поставиша на правеж до государева приезду»; впоследствии по приказу Ивана Грозного они были казнены, но «убив их всех, повеле когождо их во свой монастырь развозити и погребати»[50].

Кроме того, не всегда общие захоронения называли «скудельницами»: например, в 1508 г. при пожаре в саду на Никитиной улице собралось множество людей, искавших там спасения от огня, однако почти никому из них не удалось выжить: «…вси лежат яко свинии обгореша, овому темя прогоре, а иному прогоре чрево, а у иных руки и ноги пригореша - и никто же может своего мертвеца познати, ни отец сына, ни мати дщери, ни брат брата, ни дщерь матери, ни сын отца»; тогда новгородский владыка «повеле собрати сожженных и ямы сотворити», в которых было похоронено по разным данным 2314, 3315 или 5314 человек[51].

Чтобы понять причины учреждения скудельниц необходимо рассмотреть особенности погребального обряда на всех этапах развития чрезвычайной ситуации.

До тех пор пока смертность во время голода или эпидемии лишь незначительно превышала обычный уровень, придерживались традиционной христианской погребальной обрядности. В древнерусское время закончить жизнь в «благочестии христианском» означало приобщение умирающего к Святым Христовым Таинствам (исповедь, причастие, соборование[52]) и отпевание в церкви, иногда принятие монашеского пострига. На это обратили внимание иностранцы, посещавшие Россию. Например, по словам Петра Петрея (начало XVII в.) у русских «такой обычай, и они твердо верят, что тот, кто наденет перед смертью монашеское облачение, обретет вечное блаженство в раю»[53]. Адам Олеарий (30-е годы XVII в.) свидетельствовал, что в России «некоторые богатые люди, находясь на одре болезни и замечая, что приходит время помирать, принимают причастие, а затем принимают монашеский чин, дают себя постричь, помазать и одевают монашеское одеяние»[54]. Павел Алеппский (60-е годы XVII в.) рассказывая о традициях московитов сообщал: «Подлинно, этот народ истинно христианский и чрезвычайно набожен, ибо, как только кто-нибудь, мужчина или женщина, заболеет, то посвящает себя Богу: приглашает священников, исповедуется, приобщается и принимает монашество, (что делали) не только старцы, но и юноши и молодые женщины: все же свое богатство и имущество отказывает на монастыри, церкви и бедных»[55].

После смерти тело усопшего помещали в деревянный дощатый гроб или долбленую колоду, в каменный саркофаг или кирпичную цисту. Захоронение производилось в индивидуальной могильной яме на церковном кладбище или в церкви. В качестве исключения допускалось захоронение родственников в одной могиле.

На первых этапах развития голода или эпидемии старались придерживаться церковной традиции. Так, по словам летописца в начале эпидемии 1352-1353 гг. в Пскове «мнози идяху в монастыри, мужи и жены, и постригахуся в мнишьскии чин и ангелскому чину сподобляхуся, тела и крове Христове причастившися, и тако в добром исповедании преставляхуся от сеа временныя жизни на он вечныи свет к Богу, и душа своа предаша пришедшим по них ангелом, а телеса своа предаша гробу»[56]. В «великый Ностасьиньскы мор» 1417-1418 гг. множество новгородцев «отъидоша житья сего в аггельском чину, от архиереи маслом мазавшимся»[57]. В «Семеновский мор» 1465-1467 гг. «неисцетныя множаи» новгородцев «от большаго възраста и до детищь», готовясь к смерти, «восприяша ангельския образы, и маслом свящашася, и таины Христовы восприимше»[58]. В XVI в. старец псковского Елезарова монастыря Филофей таким же образом описывал действия пораженных смертельной болезнью во время морового поветрия: «…яко приходит попрещение Божие бываемо с милостию, является знамя смертное на человецех дни за два или за три и болши, болящии же со истинным покаянием к Богу и причащением тела и крови Христове, со освящением масла, друзии же с великим сердечным желанием ангелскаго образа сподобляются, и от сея временныя и тленныя жизни на нетленную и безсмертную и безконечную ону жизнь преходят»[59].

Совершенно иная ситуация складывалась в случае массовой гибели населения от голода или болезни. Так, во время эпидемии («мор велик и страшен»), вспыхнувшей в 1362 г. в ордынском городе Бездеж, а затем перекинувшейся на Северо-Восточную Русь, «на всяк же день мнози умираху и толь множество их, яко не успеваху живии мертвых погребати. …мерли люди по многу на день, по 20, по 30 на день, а иногды на день 60 или 70 человек, а иногды 100. А таковы дни были же, поболе ста на день человек умирало»[60]. В «великый Ностасьиньскы мор» смертность в Новгороде приняла столь массовый характер, что уже «не успеваху живыи мертвых опрятывати» и совершить погребение «в день до захожения солнечнаго», так как «на всяк же день умираху толико, яко не поспеваху погребати их»[61]. В моровое поветрие 1551-1553 гг. в Новгороде и «во всех 5 пятинах» Новгородской земли «на день мерло... человек по пол 200 и по 200»[62]. Во время эпидемии 1711 г. «толикое множество помре людей во Пскове, яко погребати не успеваху, и на всяк день у всякой церкви погребут человек 40 или 50 или 60, а иногда и болше»[63].

При таких условиях происходило изменение традиционного христианского погребального обряда. Например, в Пскове во время морового поветрия 1352 г. «попове бо не можаху проводити по единому из дворов, за множество умирающих не успеющим бо им, но веляху комуждо мертвыа своа на церковныи двор припроваживати; об нощь бо умершим, утре обреташеся до 30, или и боле скопится у единои церкви, а всем тем един провод, отпеваху надгробную песнь, токмо душевную молитву раздрешеную комуждо особь измолвливаху, или мужу, или жене, или детем»[64]. По свидетельству Павла Алеппского в моровое поветрие 1654-1656 гг. умерших «не успевали погребать поодиночке», потому что оставшиеся в живых священники физически не могли обойти все дома с умирающими, «а потому больных стали привозить в повозках к церквам, чтобы священники их исповедовали и приобщили св. Таин» и «отпевали зараз многих», но и тогда «некоторые из них оставались под открытым небом, на холоде, по два и по три дня, за неимением, кто бы о них позаботился, по отсутствии родственников и семейных», а «обедня священника доходила до трех динаров (рублей) и больше, да и за эту цену не всегда можно было иметь»[65]. Исключения делали только для высших светских и духовных сановников: например, индивидуальные похороны «со псалмы и песньми духовными» были организованы при погребении новгородского архиепископа Серапиона, скончавшегося в разгар эпидемии 1552 г.[66]

В дальнейшем мог наступить момент, когда на церковных кладбищах уже не оставалось свободного места для новых могил, а люди продолжали умирать. Это обусловило переход от индивидуальных захоронений к общим: в 1341 г. в Пскове и Изборске в большом количестве от смертоносной язвы погибали «старыя и младыя люди, мужи и жены и малыя дети; не бяше бо где их погребати, все бо могилие воскопано бяше по всем церквам; а где место въскоплют или мужу или жене, и ту с ним вложат малых детеи 7 и 8 во един гроб»[67];

во время эпидемии 1352 г. в Пскове по сведениям одних летописей «полагаху по три или по пяти мертвы в един гроб», согласно другим источникам - «тако пологаху по пяти и по десяти во едину могилу», так как «негде бяше погребати умрьших, все бо могылье вскопано бяше, но и в подоле, и опричь церкве гробы ископываху и на целых местех възгребаху»[68];

в моровое поветрие 1364 г. на Северо-Востоке Руси в одних городах «два, три в едину могилу покладаху», в других - «погребаху же в едину яму 5 и 6 мертвых, а инде 10 и боле»[69];

в 1390 г. в Пскове «иде же выкопаша единому гроб, ту пятеро или десятеро вложиша во един гроб»[70];

в псковский «мор Варламьскои» 1466 г. также «полагаху бо во едину яму по пяти и по десяти»[71];

при осаде Новгорода великим князем в 1478 г. «бысть мор и глад силен», а умерших «мужей, жен и малых детей» хоронили следующим образом: «выкоплют яму одну, и в ту яму 2 или 3 или 10»[72].

В данной связи особый интерес представляют коллективные погребения, открытые на Троицком раскопе в Новгороде и скрупулезно изученные Д.В. Пежемским, который датировал их XVI - началом XVIII вв.[73] Две могильные ямы содержали «синхронные пачки» из 11 и 28 «штабелированных», плотно пригнанных друг к другу дощатых прямоугольных и антропоморфных гробов и колод, причем в некоторых из них были обнаружены дополнительные костяки, в том числе детские, помещенные в маленькие колоды. По мнению Д.В. Пежемского ряд признаков свидетельствует о том, что коллективные усыпальницы Троицкого раскопа следует «безоговорочно признать» перезахоронениями, совершенными во второй половине XVIII в. в ходе «крупных нивелировочных работ», проводившихся к югу от Кремля в начале 20-х годов XIX столетия в районе кладбища при церкви св. Василия Парийского. Между тем, подобная трактовка не убедительна, так как не указана причина, по которой на месте древнего некрополя был вырыт большой котлован, по «нехитрым вычислениям» самого Д.В. Пежемского площадью не менее 360 кв. м. Однако документальные подтверждения столь масштабного строительства в указанное время и в данном месте отсутствуют. Кроме того, в летописях сохранилось описание церемонии перезахоронения человеческих останков, случайно обнаруженных в середине XVI в. при земляных работах у Софийского собора в Новгороде, которая принципиально отличается от обряда коллективных погребений Троицкого раскопа: архиепископ Феодосий «повеле… сделати един гроб болшой, и выкопаша яму велику за олтарем Софии Премудрости божии и вкладоша телеса их во един гроб»[74]. С другой стороны, обряд коллективных погребений Троицкого раскопа в деталях совпадает с практикой захоронений во время моровых поветрий во второй половине XVI‑XVII вв. в Новгороде и Пскове:

- несколько костяков в одном гробу,

- совместные погребения взрослых и детей,

- более 10 захоронений в одной могиле.

Наличие отдельных скоплений костей между гробами и ящика-оссуария с разрозненными человеческими останками можно объяснить тем, что при выкапывании могильных ям под коллективные захоронения были повреждены более древние кладбищенские могилы, возможно, утратившие свои внешние признаки, при этом часть костей из разрушенных погребений собрали и перезахоронили в отдельном ящике.

Общие погребения Троицкого раскопа имеют сходство с коллективными «усыпальницами» из Киева и Успенского монастыря в Александровской слободе: по свидетельству И.М. Снегирева в них время от времени опускали уже отпетые «тела в гробах», но не закапывали до тех пор, пока могильная яма «вся наполнится гробами», после чего ее засыпали и ставили над ней крест[75]. Можно предположить, что в древнем Новгороде сооружавшиеся во время голодного мора или поветрия коллективные могилы, наподобие тех, что изучены на Троицком раскопе, также заполняли гробами не сразу, а постепенно. При этом могильные ямы могли оставаться открытыми, может быть, их только присыпали землей. И только после того, как такая «усыпальница» заполнялась гробами до определенного уровня, ее окончательно зарывали.

Для общих могил, по-видимому, отводили строго определенный участок на окраине городских некрополей. Об этом свидетельствует тот факт, что, копая яму под одну из таких могил на кладбище у церкви св. Василия Парийского, изученную на Троицком раскопе, могильщики наткнулись на древнюю уличную мостовую, однако это их не остановило и не стало причиной переноса могилы в другое место, хотя им пришлось изрядно потрудиться, чтобы прорубить несколько ярусов деревянных уличных конструкций.

В случае длительного голодного мора или морового поветрия смертность увеличивалась, а численность дееспособного населения сокращалась: в «великый Ностасьиньскы мор» в Новгороде вымирали целыми семьями, так что «дворов много затвориша без люди», «во дворе ином един человек остася, а во ином два, а инде един детищь, и мнози дворы пусты быша»[76]. Это приводило к тому, что, например, в голод 1230-1231 гг. в Новгороде «толико бе множество мертвых, яко не бысть кому и погребати их»[77]; в моровое поветрие 1654-1656 гг. в Москве сложилась ситуация, когда « мертвых погребать некому»[78]. Это подтверждается свидетельством Павла Алеппского, утверждавшего, что в то время «по отсутствии родственников и семейных» никто не забирал от церквей тела покойников, а по дорогам «люди мертвые лежали в повозках, и некому было их хоронить»[79].

Переход чрезвычайной ситуации в стадию гуманитарной катастрофы знаменовался тем, что мертвые тела оставались в тех местах, где людей настигла смерть: во время голода 1127-1128 гг. новгородцы «друг с другом падаше от глада, трупие по улицам, по торгу, по путем, всюду»[80];

в голодный мор 1215-1216 гг. тела умерших также были разбросаны по всему Новгороду - «по торгу трупие и по улицам трупие»[81];

в 1230-1231 гг. Новгород вновь оказался завален телами погибших от голода - «мьртвьци по уличам и по търгу и по мосту по великому»[82].

Неубранные разлагавшиеся трупы создавали невыносимые условия для оставшихся в живых: например, в голод 1127-1128 гг. в Новгороде «поеже бы смрады», что «нелзе вылести»[83];

в 1158 г. в Новгороде также невозможно было оставаться «смрада ради мертвых»[84];

по свидетельству Павла Алеппского в Москве во время эпидемии 1654-1656 гг. «город наполнился смрадом от трупов, которые да поедали собаки и свиньи»[85].

На такой стадии развития чрезвычайной ситуации, а также при ликвидации ее последствий от невостребованных мертвых тел избавлялись, бросая их в реки, крепостные рвы, вывозили из города, оставляя на поверхности без погребения: во время голодного мора 1127-1128 гг. тела погибших от голода новгородцев вывозили «из города», однако в летописях ничего не сказано об их захоронении[86];

в 1158 г. разлагавшиеся трупы людей и животных в Новгороде были разбросаны «по гребли», то есть в районе оборонительного рва, и «на поле»[87];

аналогичная ситуация, когда «трупие по полю лежаху», отмечена летописцем при описании голода 1215-1216 гг., причем мор затронул не только Новгород, но всю новгородскую землю, где, также «по градом, и по властем, и по селом, и по полем и по всем местом лежаху мертвии»[88];

в начале XVI в. старец псковского Елизарова монастыря Филофей упрекал дьяка Михаила Мунехина, что во время мора «мертвых телеса из града далече измещете», видимо, скрывая таким образом то, что погибших не хоронили[89];

в середине того же столетия умерших в эпидемию псковичей «положили… по буям не вем колко числом»[90]; Н.М. Карамзин трактовал это таким образом, что мертвые тела оставляли без погребения «тайно в лесу и в оврагах»[91];

польские послы, покинувшие Москву в разгар голода 1570 г., на своем пути видели «в поле вокруг Москвы, в столице и других городах, во многих деревнях… множество брошенных мертвых тел»[92];

после набега крымского хана Девлет Гирея в 1571 г., во время которого была полностью сожжена Москва и в «сильном огне» по данным современников «сгорело, задохнулось и погибло» свыше 120000 человек, «считая одних только именитых, без простых мужчин, женщин и детей, без бедных крестьян и сельского населения», Иван Грозный «приказал бросить все тела в Московский ручей и предоставить их течению»[93];

новгородцев, погибших в результате морового поветрия в 70-х годах XVI в., «у церквий погребати не велели и велели их из Новагорода выносити вон, за город, в деревню Водопияново, за шесть верст, по Волхову вниз, Спаского манастыря Хутынского не доеждаючи за версту»[94]. И здесь о погребении ничего не сказано, а это заставляет предполагать, что прах умерших не был предан земле.

Объяснение приведенным фактам следует искать в далеком прошлом. В России вплоть до XIX - начала XX вв. сохранялись языческие представления о «мертвяках», то есть погибших «напрасно» в результате несчастного случая, внезапной или насильственной смерти, а также самоубийц, опойц, людей неправославной веры[95] и др., которые рассматривались как «нечистые, недостойные уважения.., а часто даже вредные и опасные»; их относили к низшим представителям нечистой силы или к находящимся в ее власти; верили, что погребение «мертвяков» оскверняет землю и губит урожай[96]; поэтому их не погребали на кладбищах, а бросали в болота, пруды, озера, мочажины и овраги, оставляли на границах полей, перекрестках дорог, в глухих местах, забрасывая ветками или помещая (NB) внутри столбовых оградок[97].

После принятия христианства умерших «напрасной» смертью по-прежнему воспринимали как «нечистых», но теперь уже потому, что их уход из жизни не сопровождался приобщением к святым Христовым Таинствам - исповеди, причастию и соборованию[98]. Например, по свидетельству Джильса Флетчера, посетившего Россию в 1588 г., русские «считают за великое наказание и гнев Божий, если кто умрет без соборования»[99]. По словам Адама Олеария «те, кто нарушили присягу, кто совершили убийство и покаялись или же совершили еще иные крупные грехи, - которым причастие не дается даже вплоть до смертного одра их»[100].

В категорию тех, кто не был достоин быть погребеннным наравне со всеми, причисляли также умерших во время голодных моров и моровых поветрий, если их не успевали, как того требовалось «по святым правилом», «по закону погрести», то есть «в благочестии христианском и совершении церковных таинств»[101]. Например, в моровое поветрие 1654-1656 гг. «москвичи жаловались патриарху Никону, что в Москве «православные христиане умирают без покаяния и причастия»[102]. Павел Алеппский утверждал, что «величайшим гневом Божиим» русские считали, когда во время голода «многие умирали без исповеди и принятия св. Таин» [103].

Однако согласно христианским воззрениям, человеческое тело есть освященный Божественной благодатью «сосуд скудельный», вместилище бессмертной души[104]. Поэтому Церковь учила, что погребение в земле праха всех верующих во Христа независимо от обстоятельств, ставших причиной их смерти, не только обязанность, но духовная потребность каждого христианина. Например, ветхозаветный праведник Товит удостоился похвалы Ангела Господня за то, что, погребал тела иудеев, погибших в результате гонений ассирийского правителя, рискуя навлечь на себя монарший гнев: «Когда ты похоронил мертвых, я был с тобою. И когда ты не обленился встать и оставить обед свой, чтобы пойти и убрать мертвого, твоя благотворительность не утаилась от меня, но я был с тобою»[105]. Преподобный Маркиан, пресвитер св. Софии Константинопольской († около 472-474 гг.), «хождаше нощию по улицам, и идеже аще обреташа мертва лежаща омываше его и облачаше. Глагола же мертвецу: «Восстани, брате, целуемся». И восставше мертвец по словеси святаго, даваше ему лобзание во уста и паки почиваше»[106]. Новгородский епископ Нифонт в XII в. наставлял Кирика, иеромонаха и доместика (руководитель церковного хора) Антониева монастыря: «Оже кости мертвых валяються кде, то велика человеку тому мьзда, оже погребуть их»[107]. В переводе Сигизмунда Герберштейна эта фраза звучит еще более определенно: «Весьма велика заслуга того, кто хранит или погребает кости умерших»[108]. В поучениях новгородского архиепископа Ильи-Иоанна (XII в.), в «Слове о маловерии» владимирского епископа Серапиона (XIII в.), в «Правиле» митрополита Кирилла (XIII в.), в посланиях митрополита Фотия (1410 и 1416 гг.), преподобного Максима Грека (XV-XVI вв.), новгородского митрополита Макария (1661 г.), патриархов Филарета (1619 г.) и Адриана (1697 г.) и др. на ослушников светских и церковных законов вводились ограничения при совершении над ними обряда погребения, в частности, таковых следовало хоронить «в пусте месте», вне кладбища, «опричь Божия церкви», но при этом необходимость предания земле их останков не ставилась под сомнение[109]. Это требование распространялось и на тех, кто «аще по греху умрет и напрасно, а не от своих рук»[110].

По мнению И.М. Снегирева именно «христианское милосердие» было причиной учреждения скудельниц: он «без сомнения» утверждал, что скудельницы «началом своим» в России «обязаны Христианству, приняты церковию нашею, вероятно, вскоре по принятии от Греков православной Веры», а первые скудельницы появились в Новгороде при архиепископе Спиридоне в 1230 г.[111] Однако самое раннее известие о скудельницах связано с голодным мором середины 10-х годов XIII в., когда архиепископскую кафедру в Новгороде занимал Антоний - в миру Добрыня Ядрейкович, оставивший заметный след в духовной жизни Новгорода: он дважды совершил паломничество в Константинополь и привез в Новгород «Гроб Господень» - каменный саркофаг, установленный в Софийском соборе и ставший одной из особо почитаемых святынь; по велению Антония были построены церкви св. Антония Великого и св. Варвары; о высокой образованности Антония свидетельствует то, что ему приписывают авторство «Книги Паломник (Сказание мест святых во Царьграде)» - одного из первых русских сочинений в этом жанре; предполагают, что Антоний участвовал в редактировании Новгородской первой летописи; новгородцы трижды избирали Антония на архиепископскую кафедру, причем в последний раз даже, несмотря на тяжкую болезнь, поразившую его в конце жизни[112]. Психологический портрет Антония можно дополнить тем, что во время его святительства на Ярославовом дворище «сожьгоша волхвов 4, творяхут их потворы деюще», причем для современников их вина не была очевидной: как заметил летописец, «а то бог весть»[113]. Опираясь на свой духовный авторитет среди новгородцев, Антоний мог начать борьбу с языческим культом «нечистых» покойников. Для ответа на вопрос о том, почему он учредил скудельницы, как промежуточный пункт при погребении умерших, не приобщившихся к церковным таинствам, нет достаточных оснований. Но, как известно, Церковь признавала некоторые языческие обычаи, приспосабливая их к христианскому вероучению. Возможно, действуя в этом направлении, Антоний пытался сблизить христианский погребальный обряд с языческим способом захоронения умерших преждевременной смертью, продолжавшим бытовать даже в начале XVI в., который обличал Максим Грек: «…телеса утопленных или убиенных и поверженных не сподобляюще я погребанию, но на поле извлекше их, отыняем колием»[114]. Сходство этого действия с новгородскими скудельницами-мертвецкими XIII в. очевидно. Однако вопрос о том, был ли обряд помещения мертвого тела внутри оградки из кольев первичным или вторичным по отношению к скудельницам, остается открытым. Вместе с тем необходимо отметить, что при раскопках восточнославянских курганов, датируемых временем до принятия христианства, были обнаружены так называемые «погребальные оградки» из вертикальных деревянных кольев[115]. Аналогичные погребальные сооружения известны также у других народов[116].

В 30-х годах XIII в. архиепископ Спиридон, сменивший Антония на новгородской кафедре, продолжил начинание своего предшественника и организовал скудельницы для сбора в них останков новгородцев, погибших во время голода и не приобщившихся перед смертью к церковным таинствам. Не исключено, что выбирая место для их упокоения, он не случайно остановил свой выбор на урочище «Яма», где добывали глину для гончарного производства, и руководствовался при этом не только духом, но и буквой Священного писания. В историографии признано, что термин «скудельница» является производным от «села скудельнича», этимология которого имеет прямое отношение к гончарному ремеслу. В Евангелии от Матфея (Матф., XVII, 7) повествуется о том, как 30 сребреников, полученных Иудой за предательство Христа, были истрачены на богоугодное дело: «Купиша им село скудельниче в погребание страньныим»[117]. В современном переводе эта фраза звучит несколько по-иному: «Купили на них землю горшечника, для погребения странников». Оба варианта не противоречат один другому, так как «селом» называли не только земледельческое поселение, но также «землю», «поле», «участок земли с разными угодьями», при этом одно из значений прилагательного «скудельный» - «глиняный, из глины или взятый от земли», а существительного «скудельник» - «горшечник, гончар»[118]. Поэтому многие исследователи интерпретировали «село скудельниче» как «земельный участок, принадлежащий скудельнику (гончару)»[119]. Видимо, ближе всех к пониманию смысла евангельского «села скудельнича» приблизился И.М. Снегирев, интерпретировавший его как место, где добывали сырье для производства глиняной посуды, отведенное «в погребание странным (τοίς ξένοις), то есть Иудеям, приходившим в Иерусалим на поклонение Богу из отдаленных стран и, при внезапной смерти своей, не имевшим места для погребения; ибо жители Иерусалимские не допускали хоронить их на своих общих кладбищах»[120]. В данной связи следует заметить, что в Юго-Восточной Европе погребения в ямах, оставшихся от добычи глины, датируются эпохой неолита[121].

В источниках и научной литературе способ захоронения в скудельницах-могилах не освещен. В качестве курьеза можно упомянуть только бездоказательное утверждение новгородского краеведа В.П. Ласковского[122], будто в голодный мор «близ церкви 12 апостолов, были вырыты большие ямы - «общие скудельни», по бокам которых стояли скамьи, и «на них ложились умирающие новгородцы.., умирали… и скатывались в ямы, которые и зарывались»[123].

В самом начале чрезвычайных ситуаций какое-то время, соблюдая христианскую традицию, продолжали хоронить покойников в гробах. Так, в конце XI в. во время мора в Полоцке некто «глаголаху продающеи гробы: «яко от Филипова заговенья до мясопуста великого 7000 гроб продахом»[124]. Однако по мере увеличения смертности гробы становились дефицитом: например, по словам Павла Алеппского в одно из поветрий «по недостатку гробов, за неимением, кто бы привозил их из деревень, цена их, бывшая прежде меньше динара (рубля), стала семь динаров, да и за эту цену, наконец, нельзя было найти»[125] . Поэтому приходилось хоронить умерших без гробов: так, в общей могиле на кладбище церкви св. Ипатия на улице Рогатице в Новгороде между двумя погребениями в колоде и гробу обнаружили «скелет, который был закрыт сверху листами бересты»[126].

По сведениям иностранных источников после того, как смертность принимала массовый характер, мертвых хоронили в общих могилах, вероятно, скудельницах « без гробов», иногда «завертывали в белые саваны» («в белое полотно») и обували в красные башмаки, а «бедных зарывали просто в платье» и «сваливали их в могилу в одежде»[127]. По сведениям П.Л. Гусева - знатока топографии, истории и культуры древнего Новгорода[128] - в часовне при церкви св. Георгия на Торгу хранилась икона св. Симеона, обрамленная «с боков и снизу» клеймами, иллюстрировавшими «последовательно перепитии» «Семеновского мора» в Новгороде; на одном из таких клейм, по всей видимости, где-то на окраине города в районе Рождественского монастыря на Михалице (Молоткове) «показано несколько церквей, условного вида и расположения, и между ними ряд умерших граждан, для наглядного впечатления великого мора»[129]. Примечательно, что тела как-будто завернуты в ткань или бересту, виднеются одни лишь головы. Возможно, иконописец изобразил таким образом скудельницу (мертвецкую или могилу).

Сведения письменных источников подтверждаются археологическими материалами: в XIX в. при земляных работах в районе Духова монастыря, видимо, наткнулись на скудельницу, в которой было «найдено множество тел, обвернутых в бересту»[130];

в ходе археологических наблюдений С.Н. Орлова за культурными отложениями на окраине Неревского конца и на Торговой стороне вблизи церкви Рождества Богородицы на Михалице были зафиксированы общие захоронения без гробов в виде беспорядочного скопления большого количества человеческих костей[131];

в юго-западной части кладбища при церкви Рождества Христова, видимо, там, где находились летописные могилы-скудельницы, могильщикам попадалось «такое множество костей, что когда случается поблизости рыть могилу, то кости обнажаются целыми пластами и их приходится выгребать вилами»[132].

В самом начале мора, вызванного голодом или эпидемией, погребением умерших занимались родственники и друзья покойных или наемники за плату[133]. По мнению И.М. Снегирева похороны в скудельницах устраивались «большей частью церковной и светской администрацией»[134]. В 20-х годах XII в. для ликвидации последствий голодного мора в Новгороде некто «наяша наимитов возити мертвых из города», то есть добровольцев, работа которых, по всей вероятности, оплачивалась[135]. Архиепископ Спиридон во время голодного мора для очистки Новгорода от трупов «пристави мужа блага и смирена, именем Станилу, брат Домажиров, иконнаго писца, возити мертвеца на кони, где обоидуще по граду; и тако по вся дни влачиша бес престани»[136]. Примечательно, что в летописи отсутствует указание на то, что Станила получил за свою работу материальное вознаграждение.

Подсчеты количества новгородцев, погибших во время некоторых моровых поветрий с точностью до одного человека, скорее всего, свидетельствуют о том, что их погребением занимались могильщики по найму, которым платили некую сумму денег за определенное количество захороненных ими трупов[137]. Это подтверждается тем, что по распоряжению князя Дмитрия Ивановича при погребении тел москвичей, убитых при взятии города Тохтамышем в 1382 г., «даваста от 80 мертвецев по рублю тем, иже хороняху мертвыя»[138].

В Пскове во время одной из эпидемий XVI в. вывозом из города трупов, видимо, руководил дьяк Михаил Мунехин[139].

Для погребения тысяч тел москвичей, погибших при набеге крымского хана в 1571 г., «за удесятеренную сумму нельзя было найти людей для погребения», а после того, как трупы начали сбрасывать в Москва-реку, «к великому князю были посланы со всех концов люди с просьбой выловить мертвые тела из воды и погребать оставшихся»[140].

В псковской писцовой книге 1585-1587 гг. упоминаются лавки «скуделных старцов», под которыми, видимо, следует понимать иноков, служивших при скудельнице[141]. Примечательно, что в «северном» (новгородском) великорусском наречии «могильщика, кладбищенского сторожа» называли «скудельником»[142]. В данной связи следует вспомнить новгородского «нищего старца» Ивана Жегалцо, что «в скуделницах погребает», который «был на провоженьи», то есть участвовал в похоронах новгородцев, погибших во время голода и мора в 70-х годах XVI в.[143] И.М. Снегирев поставил его в один ряд с «труждающимися» («тружениками»), то есть подвижниками, что добровольно «обрекали себя на погребание усопших собратий своих» - киевским св. угодником Марко гробокопателем и новгородским иконописцем Станилой[144].

В начале XVII в. Борис Годунов для ликвидации последствий голодного мора «учреди» и «избра» неких «людей, кому те трупы збирати», и «повеле им мертвых телеса опрятовати, и погребати»[145]. По мнению Н.М. Карамзина этим занимались судебные приставы[146]. Иностранные авторы, очевидцы тех событий, свидетельствовали, что подбирать «мертвых на улицах и дорогах» тогда «были наряжены люди с телегами и санями, которые каждодневно собирали множество мертвых и свозили их в ямы, вырытые за городом в поле», причем «о саванах для погребения» и захоронением тел погибших от голода «заботились по приказу и на средства императора»[147].

По свидетельству Павла Алеппского тела погибших в моровое поветрие свозили к общим могилам «в повозках мальчики, сидя верхом на лошади, одни, без своих семейных и родственников, и сваливали их в могилу»[148].

Подводя общие итоги, следует отметить, что обязательным условием для устройства скудельниц было наличие большого количества никем невостребованных мертвых тел умерших от голода или в результате эпидемии людей, не успевших перед смертью приобщиться к святым христианским таинствам. В этом заключается «идеологическое» отличие скудельниц от общих (братских) могил, в которых также хоронили погибших во времена чрезвычайных ситуаций.

Первые скудельницы в Новгороде, по всей вероятности, были учреждены архиепископами Антонием и Спиридоном при ликвидации последствий голодных моров в 10-х и 30-х годах XIII в. Эти скудельницы первоначально служили в качестве временных мертвецких (моргов) и представляли собой огороженные участки. Впоследствии скудельницами стали называть общие (братские) могилы, которые после заполнения их трупами закапывали. Нередко такие погребения образовывали кладбища (скудельни), при которых основывали монастыри[149], ставили церкви и часовни, также иногда называвшиеся «скудельницами».

Археологическими признаками скудельниц-могил являются:

- местоположение за пределами городской застройки вблизи монастыря или церкви;

- могильная яма в виде траншеи;

- присутствие в могиле останков многих десятков и сотен людей, залегающих в относительно правильном анатомическом порядке, в несколько ярусов, между которыми возможно наличие грунтовых прослоек;

- отсутствие деревянных гробов или колод, при этом костяки могут быть обернуты берестой или тканью.

Древнерусские скудельницы-могилы имеют сходство с некоторыми коллективными захоронениями средневековой Западной Европы, которые до XIII в. «рыли во времена голода», но особенно они «вошли в обычай в связи с эпидемиями чумы, опустошавшей города, уже раздувшиеся от переизбытка населения вследствие демографического подъема XIII в.», так как было «невозможно хоронить каждый труп отдельно из-за большого числа мертвецов»; одновременно могло быть несколько таких могил, представлявших собой «колодцы» размерами 5 х 6 м, каждая из которых вмещала 6, 30-40, до 500-600 и даже до 1200-1500 трупов; общие могилы заполняли мертвыми телами постепенно, причем их «лишь слегка присыпали сверху землей»; могилы оставались в открытыми в течение «нескольких месяцев или лет», пока не «наполнялись доверху, и тогда их закрывали и рыли другие, тут же в стороне»[150].

В XVII в. устраивавшиеся в России от случая к случаю временные скудельницы сменили функционировавшие уже на постоянной основе «Убогие дома» («Божьи дома», «Божедомки»), окончательно упраздненные в начале царствования Екатерины II[151]. Но это - тема отдельного исследования.

ISSN: 2410-4671 Свидетельство о регистрации СМИ: Эл № ФС77-55611 от 9 октября 2013 г.